К Новому году Иннокентий переехал в квартиру первого секретаря обкома и члена Центрального Комитета КПСС. Жилище в двух уровнях, в большом пятиэтажном доме, в центре города. Нижний этаж: кухня, бытовая комната, ванная с душем и бассейном, две спальни, комната прислуги и кладовка; верх – две спальни, комната прислуги, два зала, белый прямоугольный и голубой – полукруг, библиотека, кабинет, бильярдная и кинозал.
Кушетки, стулья, кровати, этажерки, шкафы, стеллажи, библиотечные лесенки – стремянки, пуфики, лампы – люстры, бра, кухонная посуда и оборудование – все сверкало. Все было оригинально, все удобно. Казалось, свезли в одну секретарскую квартиру блага всего города.
Два этажа многоэтажного типового дома с отдельным входом, с каменной, утыканной сверху железными шильями оградой и с постовой милицейской будкой, в которой круглосуточно сидели милиционеры – такова резиденция первого секретаря. Не только Иннокентию Харитоновичу Неустроеву, но и всем другим первым секретарям обкомов по всей Руси Великой, по всем другим республикам отстраивались такие, же или подобные квартиры. Положено. Законно.
Иннокентий перевез семью из довольно вместительной четырехкомнатной квартиры, где жил, будучи еще секретарем по сельскому хозяйству, в истинный дворец. Жена, Тоня, болевшая к тому времени рассеянным склерозом, и сын Мишка, сухопарый очкарик – студент, ко всему равнодушный… Они не могли содержать такой дом. Потому-то и были взяты, разумеется, за счет финхозсектора обкома, две прислуги, две чистенькие Гали, одна блондинка – повар, вторая официантка и уборщица. Продукты привозил в дом один раз в неделю и рассовывал их по холодильникам в кухне дядя Родя, извечный обкомовский развозчик. В продуктах не было недостатка: дядя Родя не позволит жить впроголодь первому секретарю.
Одну из Галин, блондинку, в доме стали звать Галя Белая, другую, соответственно, - Галя Черная. С Галей Белой через три дня после переселения переспал Мишка. Галю черную, самую красивую, по воскресеньям, когда жену увозили на дачу, расстилал на зеленом ковре в теплом полукруглом зале и доводил до радостного состояния сам Иннокентий.
102 Смотри, не вздумай болтать об этом, - предупреждал он.
103 Болтать? Да ты что? Это же значит потерять такую, как у тебя штуку… Это же счастье…. потерять!
104 А если забеременеешь?
105 Поскоблюсь. Не рожать же!
Так начали жить в новой, красивой, богатой и теплой квартире Иннокентий Харитонович, его жена Тоня, Мишка – сын, Галя Белая и Галя Черная.
Все шло гладко. Лишь бураны всю ту зиму не давали покоя. Снежные лавины налетали из-за Тобольских степей, обрушивали на город, быстро прессующийся тугой снежный покров, а по ночам в огромные окна зала, где любил спать на диване Иннокентий, колотилась снежная кутерьма. По-волчьи выл ветер.
В такие ночи Иннокентий ощущал себя маленькой и беззащитной частицей огромного черного космоса. Он вслушивался в звуки неба, слышал шорохи и вопли бездонного мироздания. Чувствовал вместе с маленькой планетой, на которой стояли его дом и кров, его ложе и «контора» свой полет по неизведанному океану, полному катастроф и трагедий. В такие минуты был он откровенен с самим собой: ничего не преувеличивал, ничего не скрывал или врал, не изворачивался, ни на кого не держал камень за пазухой, ни перед кем не заискивал, никому не ставил подножку, никого не наказывал. Любил всех.
Чаще всего пробуждались в памяти годы юности и войны. Армейской службе Иннокентий отдал немного - немало одиннадцать лет. «От курсанта до комбата» - такую задумывал он написать книжку, но потом откровенно издевался над самим собой: «Подумаешь – героический путь! Командир! Таких было много на Руси! Пруд пруди!»
Как ни странно, до мельчайших деталей помнил Иннокентий многое – многое из армейской жизни. Его ребята, боевые друзья, живые и мертвые, выстраивались перед ним. Напоминали, просили…
Чаще других блазнился майор, батальонный комиссар из училища. – «Товарищ комиссар, - спрашивали его курсанты, -почему же нас, будущих офицеров, так плохо кормите? Мы скоро по помойным ямам шариться будем, от голода?» - «Не хуя, - говорил комиссар в ответ. – С голоду не помрете, зато злее будете!»
Комиссар был старик стреляный, битый, безукоризненно честный. Домик его (они жили с женой в маленьком деревянном домике, на берегу Туры) не был обойден вниманием. Ротные и взводные, помкомвзводы и старшины «организовывали»для него заготовку дров: на собственных плечах носили лесосплавные бревна с берега за три-четыре километра и воду таскали, и картошку мороженую привозили с полей.
Комиссар был благодарен курсантам. Иногда, нарушая субординацию, они с женой, старой учительницей, приглашали ребят на ужин, кормили, чем бог послал: крепкой квашеной капустой, черными из картофельной муки и овсяной муки лепешками, морковницей, солеными огурцами.
Иннокентий и сейчас уверен в том, что именно старый комиссар приоткрыл некоторым курсантам занавесочку над тайнами жизни. Он без снисхождения рисовал картины бегства советских ратников в первоначальный период войны от западной границы.
Бегства постыдного. «Если бы не сибирские дивизии, - говорил он, - они бы не задержались и у Москвы, подломили бы банки и учесали бы дальше на восток, вплоть до Омска!»
Он раскрыл курсантам тайну хранения саркофага с телом великого Ленина в одном из ближайших к училищу помещений. «Ленин-то теперь с нами! Рядом!» - восклицал он.
Комиссар выковал в сознании Иннокентия образ страшной, неотвратимой и бесчинствующей, не считающейся ни с чем власти. –«Кого надо, того и расстреляют! Кого захотят, того и сотрут с лица земли, размажут по стене, как клопа! Не случайно же Лев Толстой всех правителей называл разбойниками!»
Где он сейчас этот старый комиссар, не боявшийся даже в те страшные годы говорить напрямую!? Жив ли?
Проплывала перед глазами плеяда боевых друзей и недругов. Разведчик, отчаянная головушка, старлей Мишка Золотухин, земляк и добрый товарищ, привел в штаб соединения пленных командиров немецкой стрелковой дивизии, - стал Героем Советского Союза всего на три дня. На четвертый, конвоируя немцев в тыл, завел их в глубокий сырой овраг и положил всех из собственного автомата: «Буду я этих говнюков по Российским землям водить. На хрен они кому сдались!» Мишку разжаловали, хотели посадить в тюрьму. Но, как услышал Иннокентий уже после войны, ограничились ссылкой в Карагандинскую область. Где ты, Мишка?
Капитан, командир партизанского соединения Михаил Наумов, перешагнув все ступеньки, стал генералом в знак признания его заслуг в борьбе с немцами, оккупировавшими нашу Родину. При встречах с десантниками он откровенно рассказывал о беспутно знаменитом Ковпаке, о том, как Ковпак «дурил» Сталина, сообщая ему ложные данные и присваивая чужие заслуги. Гуляли – погуливали ковпаковцы в темных украинских лесах, пили вино и спирт, справляли даже свадьбы…И лишь изредка выходили на задания, уничтожали путем огня какую-нибудь заброшенную хату, называя ее немецким штабом. Изредка ловили своих же украинских полицаев - предателей... А потом – опять гуляй! Благо честный осетин Сталин каждую ночь кидал «героям» с самолетов все, что душа не пожелает: и хлеб, и консервы, и вино, и шоколад, и спирт, и колбасы… И рации, и патроны, и оружие… Даже духовные инструменты с гармошками…
Лезла в глаза Шурка, батальонная фельдшерица… Заплаканная, бледная пришла она в комсоставский блиндаж в белую ночь перед форсированием Свири. Упала на лежанку, задрала подол, сорвала панталоны. - «Бери меня, комбат… Бери! Все равно я погибну… Не познав этого…Бери! Чего ты испугался». Иннокентий всю ночь, до утра, гонял ее, горячо и сладко. Шурка была довольна… Утром, после артподготовки, в траншее у самой Свири Шурке оторвало обе ноги. Она кричала, безумствуя, заливая траву кровью: «Комбат! Где ты? Пристрели меня, комбат! Ради бога!» Умерла она скоро, несмотря на все старания санбатовских коллег.
В тот же день трус – ротный старшина Зозуля, опустив руку в ручей, прострелил себе из пистолета ладонь. Зозуля и раньше всеми силами старался избежать участия в боях. «На кой хрен сдалась мне эта ваша Карелия, чтобы за нее башку подставлять пол пули!?» Старшину расстреляли перед строем.
Никогда не забудет Иннокентий тяжкую зиму и весну под Великими Луками. Холод. Истощившиеся запасы боевого снаряжения и продуктов питания. Голод. Десантники из его батальона (в звании старшего лейтенанта он уже командовал батальоном) нашли в лесу окоченевшую лошадь с разорванным снарядными осколками трупом. «Килограммов двести чистого мяса будет,» – докладывал командир хозвзвода. «Вот это хорошо, - обрадовался Иннокентий. – Подкормим ребят. Держите мясо под строгим контролем. Никому на сторону не давать. Лично проверю!» – распорядился Иннокентий. Но к вечеру приехал посыльный от бати"» командира полка, с запиской: «Кешка! Килограммчиков десять мяса от твоей фашистской кобылы отпусти с подателем сей записки!» Куда тут деваться? Отрубили «бате» добрый кусок грудинки. Потом об Иннокентьевом «богатстве» неизвестно по каким каналам узнал начальник оперативного отдела штаба дивизии: тоже была записка. И опять отрубили кусок, солдатский заветный. Потом пошли записки и приказы от других – от «смершиста», из политотдела, от «соседей», от разведки. Иннокентий раздал мясо. А потом материл себя самыми беспощадными и непотребными ругательствами. Будь он проклят этот блат – выше, чем наркомат!
А скольких ребят, своих сверстников, хоронил Иннокентий! Если бы кто – знал… На Ладоге, под Сартавалой, от батальона остался только взвод – это в сорок четвертом году; за Балатоном, в Венгрии – от батальона осталось лишь девять человек – это было в сорок пятом году. и был тогда майор Неупокоев, Иннокентий Харитонович, похож на подраненного матерого волка… Страшным и беспощадным… Победа! Уже чувствовалось ее дыхание… Но могилы, могилы, могилы… Знакомые места в крестах и звездных отметинах под Великими Луками, и Псковом, под Сегедом и Секешфекерваром, под Брно и Прагой и, наконец, Потсдама и Берлина…
Был в первом взводе взрывник Анашка Захаров, кличка у него была «Кармен». Родом из Белоруссии. В сорок втором немцы повесили у Анашки всех: отца, мать, братьев четверых, сестренку и племянницу… И невесту… Ленку! И он этот «Кармен» шел в составе десантной роты по Европе. Мозжил головы и правому и виноватому, и юноше, и старику. Всем рвал глотки. Стрелял по живым целям не вынимая изо рта папиросы… Иннокентий тех дней мало чем отличался от «Кармена».
Десантники переспали, кажется, со всей Европой. Каждый день – новые места и новые «ундины»: немки, мадьярки, чешки… Замужние… Незамужние. Все побывали под Иванами. Женщины, особенно немки, очень высоко ценили русских мужиков. Отдавались охотно, безропотно и со страстью.
верный ординарец Нифонт Скоробогатов, с которым Иннокентий, можно сказать, сломал всю войну, при встречах уже в мирное время разглагольствовал так: «Ты думаешь, кто сейчас там, в Европе, разные путчи устраивает? Кто? Да наши детки. Понаделали их тогда мильены, и выросли они безотцовщиной… Вот они и бунтуют!»
Нифонт жил в родной станице, на берегу Тобола, за деревянным мостом, ездил к Иннокентию редко.
• Ты почему на глаза не показываешься? Я команду такую дал всем обкомовским стражам: появишься ты – все двери перед тобой открыты… Бери что надо!
• Дак мне ничего не надо, товарищ гвардии майор… Ты же знаешь я не люблю высоко- то летать … Да и ты, гляди… Заберешься высоко, а потом падать будет больно. Ты же десантник, знать должон это правило.
• Ладно. Молчи. Темнота. – успокаивал его Иннокентий.
• Я хоть и темный, но далеко вижу… Не туда дорожку торите, товарищи! Вы все на массовость бьете, а надо на результат бить. Ты сам-то, вспомни фронт, поближе к людям-то будь. Не на фасад гляди, а что у него с заднего крыльца сыплется… Гляди, товарищ майор!
• Ладно. Буду глядеть. Не ворчи. Приезжай почаще.
• Какая надобность-то… Ты вон под облаками летаешь, а я? Уеду наверное, на восток…Завербуюсь. Мир посмотреть охота.
• Смотри. Тебе виднее.
В апреле, перед началом полевых работ, решено было собрать областной партийный актив с приглашением широкого круга земледельцев. Именно это собрание, считал Иннокентий, должно стать началом нового подхода к земле. Об удобрениях и орошении, о семенах – об этих «трех китах» захотел поговорить Иннокентий. Не почва хлеб родит, а семена, влага и удобрения… Иннокентий хотел повернуть мужиков к новому взгляду на земледелие, резко отличающемуся от традиционного, сложившегося веками. Он хотел просить их, встать перед ними на колени только потому, что высокий урожай каждый год был вот он рядом! И каждый год его недобирали, а потом почти половину теряли. Земледельцы, так казалось Иннокентию, не соблюдая простейших требований агротехники, обрекали себя на вечную бедность и прозябание… Но разве люди враги сами себе? – спорил сам с собой Иннокентий. – Отчего же они не хотят взять от земли то, что она дает с готовностью и благородством. Лишь маленький шажок нужен для того, чтобы окупила земля своего хозяина сторицей. Но отчего же они не делают этот шажок?
Горячился Иннокентий. С нетерпением ждал назначенного форума… Именно в такие минуты жизни и действует рок! Все вышло худо: по неосторожности поскользнулся он на обледенелом тротуаре и сломал ногу… Клиника доктора Илизарова – вот что было уготовано судьбой Иннокентию Харитоновичу.
И здесь еще одна черная повязка упала с его глаз. Будто озарило. Он почувствовал всю скверну и грязь привычек, ничтожных, низменных, насаждаемых в партийных кругах: чинопочитание, подобострастие, субординация, почести… Ничего этого не было в палате… Никакого особого положения секретаря обкома партии… Сломал ногу? Ну и лежи! Чего ты тут еще будешь выпендриваться?
Доктор Илизаров, Гаврила Абрамович, сильный, резкий, добрый человек развеял весь ореол, каким опутали Иннокентия в течение многих лет партийные и беспартийные подхалимы.